Читаем без скачивания Легенда о Пустошке - Алексей Доброхотов

– Во как!? По ночам… Поняла… Слышал? – обернулась она к мужу, – Выброси, выброси. Вечно несешь всякую глупость. Не приведи, Господь, еще и по ночам приходить будет, – перекрестилась троекратно и выдала, – Придется в Москву везти.

– Кого? – опешил дед, – Ты что?.. Как?.. Без мосту?! Моста нет!

– Так сделай, – топнула ногой самогонщица.

– Как, я его тебе, итить твою макушку, сделаю? Делать мне больше нечего!? – возмущенно замахал руками старик.

– А что тебе еще делать? На печи лежать? Самогон жрать? Котов мучить? – напустилась на него супруга.

– Сдурела! Ты знаешь, как мосты делаются? Где я его тебе тут сделаю! Один! Тут, итить твою макушку, бригада нужна с трактором! Бревен штук тридцать. Я, тебе что – бульдозер?! – выпалил дед и даже взмок от волнения.

– Сам – дурак. Что столбом вырядился, черт лохматый? Гроб, иди, делай. Тут тебе бригада не нужна, – парировала жена, – Как без гроба хоронить будем? Подумал?! Не в простыне? Не собака. Как людям в глаза глядеть, когда они ее забирать станут?

– Кто? Кого? Куда? – хлопнул глазами старик.

– Ну, не меня же? – подбоченилась круглая самогонщица, – Размечтался! Надюху, твою, конечно. Люди. Путь-то не близкий. Слыхал, что Марья сказала? Она без того не успокоится. Так что иди, гроб делай! Тут мы и без тебя справимся.

Негоже возле покойницы перепалку устраивать, а с дурной бабой ругаться и того хуже. Махнул дед рукой и вышел из дома. В дверях столкнулся с Элеонорой Григорьевной, чуть всю воду из ведер себе на ноги не выплеснул.

– Ты что, очумел! – кинула она в спину.

– Иди. Вот иди и вразуми бабу неумную, итить твою макушку, – в сердцах выпалил старик, не оборачиваясь, и пошел по размытой улице в сторону дома, разбрызгивая грязь.

* * *

– Странно как-то это даже и слышать, – произнесла Элеонора Григорьевна, когда узнала суть обнаруженного завещания, – В истории такого еще не случалось. Хотя время сейчас иное. Странное. Теперь все может быть. Но Москва… это так далеко. И потом пустят ли ее туда?.. Красная площадь все-таки. Думаю, что это невозможно.

– Что же нам делать? – растерялась Вера Сергеевна, – Как последнюю волю исполнить?

– Если исполнить невозможно, то не стоит и пробовать. И потом все эти истории о последней воле, по-моему, полная несуразность. Нет ничего после смерти. Это установленный наукой факт. И никого нет. Ничего не остается. Все исчезает. Некого бояться. Иначе, можно дойти до абсурда. Мало ли кто чего сделать после своей смерти захочет. Что же нам после этого всем на голове ходить, что ли? – высказалась бывшая учительница.

– И то верно… – облегченно согласилась самогонщица, – А что если она по ночам приходить станет? Свое требовать?

– Кто же это наговорил тебе такой глупости? – поинтересовалась Элеонора Григорьевна, – Марья, что ли? И ты, благоразумная женщина, мать троих детей веришь на старости лет в эти детские небылицы? Сама она всю жизнь занимается – не поймешь чем, так теперь и людей с толку сбивает. Повторяю, все это абсурдная дребедень. Верить в такие истории – ненаучно.

– Что же нам не обращать на это внимание? Похоронить ее тут? – озадачилась Вера Сергеевна.

– Конечно. Похоронить на нашем деревенском кладбище и все, – заключила бывшая учительница, – Нечего забивать себе голову всякой фантазией. Как, по-твоему, вообще это все может быть исполнено? Кто ее повезет до Москвы? Мы, что ли?

– Почему мы? Товарищи ее, по Партии. Кто же еще? – резонно ответила самогонщица, – Тут одних денег на такие похороны сколько уйдет. Должны же ее товарищи о ней позаботиться? Зря, что ли, она всю жизнь в этой их Партии проработала? Можно сказать себя не щадила и других тоже.

– Настоящей ленинкой была, – добавила с полу Анастасия Павловна, подкидывая в печку ломаные палки.

– Во-первых, нет больше такой Партии и сообщать о ней некому, – возразила Элеонора Григорьевна, – Во-вторых, нет больше у нее товарищей. Все кончились. Она последняя, можно сказать, осталась. Остальные все перерожденцы, как она сама утверждала, предатели и оппортунисты. Что же они, по-твоему, из-за нее в нашу глушь поедут большой представительной делегацией? Делать им нечего? И ради чего? Это же надо, придумать такое?! Надьку в Москву везти! Это же надо до такого додуматься, Надьку в мавзолей класть, к самому Ленину! Нашли народную героиню. Что она такого в жизни совершила, чтобы ей в одном мавзолее с Лениным лежать?

– Она достойна этого, – горячо воскликнула бывшая доярка, – Ее жизнь это сплошной подвиг.

– Как здорово она тебе мозги прополоскала. Не даром, соседки, – срезала бывшая учительница, – Для такого почета мало всю жизнь в деревне прожить. Надо стать личностью мирового масштаба. И то… станут еще думать, стоит ли ее в мавзолей класть. На что Сталин был человек, и того потом вынесли, рядом зарыли… А Надежда? Она – не чета самому Сталину?

– А как хорошо они рядышком бы смотрелись… – мечтательно протянула Тоська.

– Кто? – изумилась Элеонора Григорьевна.

– Вождь мирового пролетариата и Наденька наша, – произнесла Анастасия Павловна.

– Глупости! На нашем кладбище похороним, и дело с концом. Все равно никому сообщить о ее смерти не сможем. Да и сообщать некому. Некому исполнить, как вы тут заявили, последнюю волю. И смысла в этом никакого не вижу. Среди людей прожила, среди людей пускай и покоится. На простом деревенском кладбище. Все там лежат. И нам там лежать. Если потом хоронить будет кому, – закончила Элеонора Григорьевна и смахнула рукой скупую набежавшую на ресницы слезу.

* * *

Дошел дед до своего двора, сел на лавочку, положил топор на колени, и навалилась ему на плечи тоска…

Жалко Надюху. Когда-то ухаживал за ней. Можно сказать, любил. Жениться на ней хотел. Даже гуляли вдвоем пару вечеров. Правда, на том все и закончилось. Не захотела комсомольская активистка марать чистую анкету. Хоть он и герой войны, и первый парень на деревне, и мужиков во всей округе раз два и обчелся, а все-таки сидел. Пусть после войны, пусть недолго, пусть реабилитирован, но все же… за антисоветскую агитацию и пропаганду, как враг народа. Вот, дура, баба. До чего коммунисты ей мозги проклеили. Правда, это потом, спустя полвека, ясно стало, а тогда… «Нет», – заявила решительно и глазами черными блеснула, как клинком отсекла. Это ему – молодому красавцу, чей портрет районные газеты печатали, по ком девки по ночам сохли… Забрало его тогда сильно. Горячий, безудержный. Раз, так! Окрутил назло ей райкомовскую зазнобу. Выбрал самую эффектную, самую недоступную, самую скандальную и женился. Мужик-то, что надо. Крепкий, курчавый, решительный. Напролом пер, как бульдозер. Все не почем. Шутка ли, у самого второго секретаря райкома из-под самого носа невесту увел. Всю деревню потом лихорадило: план втрое увеличили, горючее срезали, новых тракторов не дали, Председателя сняли. Задушили бы колхоз, если бы не Надежда. Тогда-то она в первый раз на защиту народа и встала. В Обком пошла, выступила. С тех пор заметили ее власти. Стали своим вниманием баловать. Получается он дал ей путевку, своим безрассудством. Дальше пошло, поехало. Надежда – в небесах, он – на басах. Разминулись пути-дорожки. Может, оно и к лучшему. Уела бы его Надюха. Не прижились бы рядышком, как два медведя в одной берлоге. Ей массы подавай, а ему – щи наливай. Верка, хоть и выглядела неприступной, да заоблачной – обыкновенной бабой оказалась. Быстро в дому освоилась, мужа в работу впрягла и погнала по жизни с присвистом.

Вынул дед из кармана пачку дешевых папирос, закурил.

Воспоминания, словно ласковые кошки, легкими тенями выскользнули из под телогрейки и закружились вокруг белым облачком, уводя за собой в далекое прошлое.

Вокруг лес шумит, из черной земли трава молодая прет, птички мелкие в густых ветках щебечут, сверху солнышко пригревает, теплый ветерок последними волосинками на голове поигрывает, грязь комочками спадает с сапог на усыпанный щепками двор.

Вот стена у хлева просела, бревна внизу прогнили, без малого полсотни лет простояли. Сам строил. Сам лес выбирал. Бревна зимой с другом по снегу тащил. Ни тебе трактора, ни лошаденки. Хочешь, не хочешь, а впрягайся и при. Тощие, голодные, до работы злые. Вот здесь прямо во дворе и корили. Звонкий лес, промерзший. Солнце на топорах играет, друг улыбается. Жена чай горячий в кружках железных выносит —«Испей, устал». Платок накинут, розовая от жара. У печи, верно, возилась. Ух, Верка, погоди вечер будет… Смеется…

Сквозь щербатый забор петух в огород прошел. За ним стайкой курицы устремились. Забор наклонился, повис на кривых подпорках, того и гляди рухнет. Подправить бы надо, щели забить, а то перетаскают кур лисы. Когда-то сам штакетины стругал, каждую с четырех сторон. Тонкая выходила стружка, кудрявая. Жена набивала мешок и нахваливала. Хорошая будет растопка. Платок на плечи накинут, розовая от жара. Под солнцем весь день бегала. Ух, Верка, погоди, вечер будет… Смеется…